20250301. Авторитарная Америка. Заметка об идеологии элит

Академическое исследование корней разочарования американских элит в демократии

После выхода материалов о практическом и теоретическом построении “Авторитарной Америки”, начал накидывать материалы и черновики по идеологии тех, кто примкнул к MAGA и поддержал усилия Трампа, хотя, казалось бы, находится в световых годах от него.

Однако контекста получилось так много, а дорога — настолько интересная, что решил отдельной грубой и обработанной ИИ заметкой скинуть все черновики, наработки и исследования корней увлечения американских технологических элит автократией и Трампом как следствие. Как так вышло, что “просветители” и “миллиардеры” стали требовать диктатуры и демонтажа демократии? Почему Марк Андреессен, Питер Тиль, Илон Маск, и другие из либертарианцев стали монархистами, верующими в “альфа мужчин”? Почему широкий пласт американских элит разочарован в демократии и считает, что пришло время двигаться дальше?

Эта заметка не дает полного объяснения случившегося. Это лишь история развития идеологии элит США, примкнувшим к MAGA, и поставившей туда Вэнса. Помимо идеологии есть еще имплементация и ресентимент “народа”, которые дополнили один одного. Но про них — в другой раз.

Pre scriptum #1

Эта заметка финализирована ИИ. Нет, это не означает что рассылка умерла и теперь тут только AI-generic контент. За ней долгие часы исследований, сбора информации, чтения и т.д. Но, как знают мои постоянные читатели, эта рассылка задумывалась как дневник “поток сознания”, и моя самая сильная слабость заключается в том, что я не умею писать о том, в чем уже разобрался и что уже переварил. То есть, текста которые выходят тут под моим авторством это буквально мое “мышление на бумагу” в чистом виде, я строю модели и образы в процессе писательства, пытаюсь найти ответы и какие-то интересные повороты сюжета в режиме live.

Но стоит мне все обдумать, понять и усвоить, как заставить себя сесть и второй раз все это выписать “на чистовик” я уже не могу. Оттого количество материалов, которые я обещал написать и не написал уже превышает два десятка, и еще под сотню лежит у меня в заметках на телефоне.

Тут до меня дошло, что я могу использовать ИИ. Это нарушает концепцию дневника, и к ней прибегать я часто не намерен. Но тут тема настолько интересная и глубокая для меня, что я решил прибегнуть к его услугам и просто “сварил” в нем все свои статьи, книжки, исследования, чтение, наброски и заметки. Часто мои input prompts это тысяч 20 знаков чистых набросков и потока сознания, который ИИ переваривает в финальный результат.

Все материалы, которые будут написаны с помощью ИИ, как предыдущий или этот, будут отдельно означены на старте.

Pre scriptum #2

В процессе исследования вопроса обнаружил, что очень многие причины, по которым элиты разочаровались в демократии, совпадают с моими. Старые читатели знают, что я такой же “вздыхатель” по временам “стратегических правительств”, которые летели на Луну и покоряли космос, ставлю под сомнения полезность “инноваций” последних 20 лет и социальных сетей, и в целом негативно оцениваю 40 лет неолиберализма и shareholder капитализма. Вот только выводы у меня радикально иные.

Введение

В последние годы в США оформилось новое идеологическое течение на правом фланге, выступающее против устоявшейся либерально-демократической системы. Его влияние особенно заметно в контексте предполагаемого второго президентского срока Дональда Трампа, в ходе которого, как считается, произошёл демонтаж ряда демократических институтов. Данный анализ рассматривает интеллектуальные истоки и причины этого политического сдвига. Мы разберём ключевых идеологов (Кёртис Ярвин, Питер Тиль, Ник Лэнд и др.), повлиявших на команду Трампа и формирование таких инициатив, как Проект 2025. Далее проследим эволюцию некоторых либертарианских идей от концепции минимального государства до оправдания неомонархизма и модели «государства как корпорации». Отдельное внимание уделено экономическим, технологическим и социальным факторам, которые привели часть элит к разочарованию в либеральной демократии США. Наконец, рассмотрены мотивы крупных капиталистов и технократов, решивших демонтировать демократию в пользу корпоративного управления государством, а также кратко очерчена историческая динамика – путь от второй администрации Обамы до радикальных перемен 2025 года. Все утверждения подкреплены ссылками на первоисточники и исследования.

1. Ключевые идеологи нового правого движения и их влияние (Ярвин, Тиль, Лэнд, Вэнс и Проект 2025)

Кёртис Ярвин (Curtis Yarvin), известный под псевдонимом Mencius Moldbug, – один из главных идеологов так называемого «тёмного Просвещения» (Dark Enlightenment) или неореакционного движения (NRx). Ярвин провозгласил, что американская либеральная демократия деградировала в «коррумпированную олигархию», контролируемую элитами в собственных интересах​. Он отвергает идею исторического прогресса, лежащую в основе классического либерализма, и считает демократию ошибкой. Вместо этого Ярвин предлагает радикальное решение: заменить нынешнее правление избранных чиновников некой формой монархии, где глава государства действует по модели генерального директора стартапа. Проще говоря, он выступает за сильную центральную власть – «национального CEO», то есть фактически диктатора, способного «отладить» государственную систему подобно тому, как программист исправляет баги в коде​. Сам Ярвин иногда называет такого лидера «монархом» в дружелюбном смысле​. Одним из первых практических шагов на пути к «перезагрузке» Америки, по Ярвину, должна стать радикальная чистка бюрократии. Он ещё в 2012 году предложил план RAGE – Retire All Government Employees, что можно перевести как «уволить всех государственных служащих»​. Эта идея направлена на демонтаж так называемого «режима» – устойчивой административной системы, которую Ярвин и единомышленники именуют «Кафедра» (The Cathedral), объединяя под этим понятием основные медиа, университеты и бюрократию, формирующие либеральный консенсус​.

Ник Лэнд (Nick Land) – британский философ и сооснователь неореакционного направления – развивал идеи Ярвина, введя термин Dark Enlightenment («тёмное Просвещение») для описания этого движения​. Лэнд известен своими работами по акселерационизму и футуристическому техно-авторитаризму. В рамках NRx он радикализировал тезисы Ярвина, добавив мотивы трансгуманизма и социального дарвинизма​. По словам Лэнда, государство не обязательно уничтожать полностью, «его можно хотя бы вылечить от демократии». Конечный идеал, который пропагандируют Лэнд и ряд неореакционеров – это техно-монархия, где общество управляется как корпорация во имя эффективности и прибыльности​. Такая система получила название неокамерализм (нео-камерализм): государство действует как компания, граждане рассматриваются как клиенты-акционеры, а сильный правитель-CEO обладает почти неограниченной исполнительной властью. Лэнд откровенно заявляет, что демократия – зло, а лучшая модель правления – это порядок, где власть концентрируется в руках технологических корпораций, а влияние на управление соизмеримо с пакетом акций у «акционеров» государства. При такой модели у граждан остаётся только «право выхода» (свобода покинуть юрисдикцию), зато права голоса в управлении практически нет – подобный принцип Лэнд заимствует из идеи экономиста Альберта Хиршмана «Exit over Voice» (выход вместо голоса)​. Отсюда вытекает метафора «государства как корпорации»: правительство управляет страной как бизнесом, ориентируясь на максимальную эффективность, а не на волю избирателей.

Питер Тиль (Peter Thiel) – миллиардер и сооснователь PayPal – стал ключевым мостом между технократическими элитами Кремниевой долины и новым радикально-консервативным движением. Тиль с самого начала увлёкся идеями Ярвина и Лэнда, финансово поддерживая неореакционеров​. Он участвовал в создании проектов альтернативного государственности – например, финансировал Институт плавающих островов (Seasteading Institute) Патри Фридмана (Patri Friedman, внука Милтона Фридмана) для экспериментов с анархо-капиталистическими утопиями в международных водах​. Эти острова-город-государства предполагалось управлять по принципам Ярвина – то есть как частные корпорации вне демократической системы​. Показательно высказывание самого Тиля: «Я больше не верю, что свобода и демократия совместимы» – писал он ещё в 2009 году. Этот афоризм Тиля часто цитируют как откровенное признание утраты веры в демократию со стороны части технократических элит. Действительно, разочарование в эффективности демократического управления стало для Тиля и его круга сквозной темой. Он полагает, что либеральная идеология, громоздкая бюрократия и слабая политическая элита тормозят технологический и социальный прогресс. Известный комментарий Тиля: «Мы хотели летающие автомобили, а получили 140 символов [в Twitter]», – образно выражает его недовольство тем, что современные элиты променяли прорывные проекты на мелкие технологические достижения​. В политическом плане Тиль со временем эволюционировал от либертарианца к союзнику националистов и традиционалистов. Он оказался одним из немногих кремниевских миллиардеров, открыто поддержавших Дональда Трампа в 2016 году, считая его «меньшим злом» по сравнению с продолжением status quo. Тиль видел в Трампе фигуру, способную обрушить устоявшуюся систему «Кафедры» (медийно-бюрократического истеблишмента) и, возможно, расчистить путь для нового техно-управления​. Неудивительно, что после победы Трампа в 2016-м Тиль получил влияние в переходной администрации и попытался продвинуть на ключевые посты людей из своего круга – например, талантливого технократа Балажи Сринивасана (Balaji Srinivasan) в руководство FDA (Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов)​. Эти попытки во многом провалились в первом сроке, но Тиль продолжал выстраивать инфраструктуру для будущего. Через основанные им фонды и связи он стал наставником для молодых политиков, готовых нести новое знамя. Одним из них стал Дж. Д. Вэнс (J.D. Vance).

Дж.Д. Вэнс – выпускник Йельской школы права, автор мемуаров «Элегия Хиллбилли» и сенатор от Огайо – наглядно олицетворяет слияние элитных интеллектуальных кругов с популистским движением MAGA. Примечательно, что Вэнс начинал как скептик Трампа, но к 2020 году превратился в убеждённого сторонника новой правой идеологии. Большую роль в этой трансформации сыграл Питер Тиль: Вэнс работал у Тиля в его венчурном фонде и был фактически взращён как политик при его поддержке​. Тиль не только инвестировал в избирательную кампанию Вэнса (в 2022 году он вложил значительные средства, обеспечив ему победу на выборах в Сенат​), но и поделился с ним своим кругом идей. Вэнс признавался, что «погружён во множество странных правых субкультур»​, и перечисляет среди своих вдохновителей как христианских постлибералов (например, Патрик Динин, Род Дреер), так и откровенных монархистов. Кёртис Ярвин стал одним из таких влияний: Вэнс лично дружит с ним и даже ссылался на работы Ярвина при обсуждении планов преобразования госуправления​. В одном из интервью (подкаст в 2021 году) Вэнс прямо заявил, что если Трамп вернётся к власти в 2024 году, то «должен уволить каждого среднего уровня бюрократа, каждого госслужащего» – фактически дословно развивая идею Ярвина о чистке аппарата​. Он упомянул Ярвина как автора, писавшего об этом, ясно давая понять, откуда растут корни плана. Подобная радикальная позиция ранее считалась маргинальной, однако ко второй половине 2020-х вошла в мейнстрим правой политики.

Таким образом, идеологи “тёмного Просвещения” – Ярвин и Лэнд – через посредничество таких фигур, как Питер Тиль, повлияли на новых политиков типа Дж.Д. Вэнса, обеспечив интеллектуальную базу для демонтажа либерально-демократических норм. Эти идеи легли и в основу конкретных программ. Самой известной стала инициатива под названием «Проект 2025», разработанная консорциумом консервативных организаций (ведущую роль сыграл Heritage Foundation) в преддверии президентских выборов 2024 года. Проект 2025 являет собой дорожную карту для новой администрации с целью коренного пересмотра структуры власти в Вашингтоне. Ключевая цель – устранить препятствия, которые, по мнению сторонников Трампа, мешали ему в первый срок, прежде всего очистить “глубинное государство” (постоянный бюрократический аппарат) и заменить его лояльными кадрами​. Для этого создаётся база данных из более чем 10 000 надёжных кандидатов на должности – своего рода «консервативный LinkedIn», как образно выражаются организаторы​. Пол Данс (Paul Dans), директор проекта, разработал систему проверки идеологической благонадёжности этих людей (вплоть до “Deep State 101” курсов и анкет с вопросами о взглядах)​. Планируется не просто заполнить около 4 000 политических должностей, сменяемых при новой администрации, но и проникнуть глубже – на позиции, обычно закреплённые за карьерными чиновниками​. Для этого предполагается возродить указ Трампа о категории Schedule F, отменённый при Байдене: он позволит переквалифицировать до 50 000 государственных служащих, занятых в разработке политики, в “особую категорию”, из которой их можно уволить по усмотрению руководства. Иными словами, Проект 2025 стремится сделать бюрократический аппарат “захваченным” (captive) – полностью подконтрольным главе исполнительной власти. Дж.Д. Вэнс публично поддержал эту программу: он написал предисловие к книге президента Heritage Foundation Кевина Робертса, где восхвалил его консервативное видение реформ. Вэнс, будучи кандидатом в вице-президенты на выборах 2024 года, стал своего рода гарантом, что в новой администрации идеи Ярвина–Тиля будут претворяться в жизнь​.

Важно отметить, что влияние неореакционеров дошло до самого Белого дома не напрямую, а опосредованно. Нет данных, что Дональд Трамп лично читал блог Молдбага или работы Ника Лэнда – более того, наблюдатели предполагают, что он вряд ли знаком с теорией NRx. Однако Стив Бэннон (Steve Bannon), стратег Трампа в 2016-2017 гг., был в курсе этих идей и пересекался с Ярвином. Бэннон называл себя ленинцем, желающим «демонтировать административное государство», и эта цель созвучна проектам Ярвина (того же RAGE)​. Через таких проводников, как Бэннон, Тиль, Вэнс и др., идеи «тёмного Просвещения» постепенно интегрировались в популистско-консервативное движение. Уже неореакционеры адаптировались к практической политике: вместо открытого неприятия демократии в риторике делается упор на “возвращение власти народу” через сильного лидера. Тем не менее, как будет показано далее, по сути речь идёт о смене парадигмы – от участия масс в принятии решений к технократически-олигархическому управлению под маской популизма.

2. Эволюция либертарианства: от минимального государства к неомонархизму и «государству-корпорации»

Истоки описываемой идеологии во многом лежат в американском либертарианстве конца XX века. Классическое либертарианство требовало максимально ограничить роль государства, свести его функции к защите собственности и свободы, а в идеале – устранить принудительную государственную власть, заменив её добровольными рыночными отношениями (анархо-капитализм). Однако на практике радикальные либертарианцы столкнулись с непопулярностью своих идей и неспособностью реализовать их через выборы​. Ещё в 1990-е ведущий теоретик этого лагеря Мюррей Ротбард (Murray Rothbard) пришёл к выводу, что добиться успеха можно лишь заключив союз с массовым правым популизмом. В эссе 1992 года он призывал либертарианцев привлечь на свою сторону «разочарованные массы» и выдвинуть харизматичного лидера, способного увлечь людей и сконцентрировать власть в своих руках​. Такой лидер, по задумке Ротбарда, после прихода к власти демонтирует «нечестивый союз корпорativistских либералов из большого бизнеса и медиа-элиты» и откроет дорогу к «гиперлибертарианскому» порядку​. Примечательно, что в качестве исторического примера подобного лидера Ротбард указывал сенатора-реакционера Джозефа Маккарти, а свои надежды возлагал на Патрика Бьюкенена – ярого национал-популиста 90-х годов​.

Хотя конечной целью палеолибертарианцев (как называли Ротбарда, Людвига фон Мизеса, Ханс-Хермана Хоппе и их круг) было безгосударственное общество, их стратегия предполагала временное усиление власти для слома существующей системы. Этот парадокс – анархисты, призывающие к авторитарному пути – привёл к тому, что идеи палеолибертарианства стали притягательными для людей с откровенно антидемократическими и реакционными взглядами. Дело в том, что они разделяли общий знаменатель: скептицизм или даже ненависть к либеральной демократии. Демократия воспринималась ими лишь как инструмент защиты свободного рынка, и как только она перестаёт выполнять эту функцию (например, начинает перераспределять богатство или вводить регуляции), её существование теряет ценность. Либертарианская риторика о «тираниях большинства» и необходимости защищать сильного собственника от притязаний масс создала интеллектуальный мост к оправданию элитарного правления.

Ханс-Херман Хоппе (Hans-Hermann Hoppe), упомянутый выше ученик Мизеса, ясно выразил эту позицию в своей книге «Democracy: The God That Failed» («Демократия: бог, который потерпел неудачу», 2001). Хоппе утверждал, что конституционная монархия предпочтительнее демократии с точки зрения защиты капиталистического порядка. Монарх, будучи «приватным собственником» государства, заинтересован в его долгосрочном благополучии, тогда как избранные политики – лишь временные управляющие, склонные расточительно эксплуатировать ресурсы ради сиюминутной популярности​. Эти идеи произвели эффект разорвавшейся бомбы в среде молодого поколения правых интеллектуалов 2000-х годов. Кёртис Ярвин прямо называет Хоппе одним из своих главных вдохновителей​. Через Хоппе и Ротбарда он унаследовал сочетание анархокапитализма и реакционной политики, полагая демократию вредной и готовя обоснование для альтернатив – от неомонархии до корпоративных городов-государств. В своих блогах Ярвин неоднократно обосновывал, почему, по его мнению, «демократия – опасная, злокачественная форма правления, которая рано или поздно деградирует в тиранию и хаос». Вместо неё он предлагал «управление героев» в духе идей Томаса Карлейля (ещё один из кумиров Ярвина), то есть власть выдающихся личностей, стоящих над равенством и политической конкуренцией.

Таким образом, произошло интересное превращение либертарианской мысли. Стартовав как радикально антигосударственное учение, она, пройдя через кризисы и разочарования, частично мутациировала в идеологию, оправдывающую авторитаризм. От тезиса «государство – зло, свободный рынок решит всё» некоторые теоретики пришли к тезису «демократия – зло, эффективный CEO (монарх) решит всё». Вместо упования на спонтанный рыночный порядок они начали говорить о «необходимости спасителя», который силой наведёт порядок и защитит капитализм от демократии. Важную роль в этой мутации сыграли упомянутые технологические магнаты Кремниевой долины. Получив огромную экономическую власть, часть из них разуверилась, что либеральная демократия сможет в долгосрочной перспективе обеспечить им желаемую стабильность и простор для бизнеса. Питер Тиль – яркий пример такой эволюции: от «гиперлибертарианца», мечтавшего о плавучих автономных сообществах вдали от государств, он пришёл к поддержке сильного национального лидера и фактически неомонархических идей​. Биографы Тиля отмечают, что он изначально интересовался утопиями конкурирующих частных правопорядков (в духе фантазий фантаста Нила Стивенсона), но со временем стал смотреть на государство как на потенциально эффективную машину, если передать её в «правильные руки» – например, технократов или предпринимателей. В окружении Тиля говорят, что он восхищается эпохами, когда государство умело мобилизовывать ресурсы и внедрять крупные проекты (как США в 1930–50-е годы: строительство дамб, космическая программа и т.д.), и презирает современную демократическую «немощность» перед лицом больших задач​. Из этого мировоззрения логично вытекает симпатия к идее имперского президентства – сильной исполнительной власти, освобождённой от пут парламентаризма и бюрократии. Как отмечает журналист С. Фанхуль, неореакционеры прямо радуются перспективе “имперского президента”, сконцентрировавшего власть в своих руках при минимуме сдержек и противовесов. Подобная концентрация власти, по их мнению, не противоположна изначальным либертарианским целям, а скорее является инструментом для их достижения после демонтажа текущей системы.

Концепция «государства как корпорации» стала удобным синтезом для этой идеологической эволюции. Если раньше говорили о минимальном «ночном стороже»-государстве, не вмешивающемся в дела граждан, то теперь речь о государстве, которое активно управляется как бизнес с целью повышения общей конкурентоспособности и порядка. При этом роли граждан и властителей переопределяются: граждане – больше не равноправные избиратели, а акционеры или клиенты (чья лояльность нужно заслужить эффективным сервисом), а властитель – не слуга народа, а CEO/монарх, ответственный перед «советом директоров» (элитной верхушкой) и перед конкурентным рынком других государств​. Такая модель отбросила бы идеи народного суверенитета и общественного договора, заменив их на корпоративные отношения. Подчёркнуто, что гражданин в этой схеме свободен уехать (от «плохого» государства-услугодателя к «хорошему»), но не может через выборы сменить курс своего государства​. Фактически, либертарианская утопия о свободной конкуренции юрисдикций (получившая популярность у экономистов вроде Милтона Фридмана) в руках неореакционеров превратилась в обоснование для нелиберального режима. Государства-конкуренты будут бороться за «клиентов», но не за избирателей; сильнейшие выживут, слабые исчезнут – и это объявляется естественным порядком (отсюда интерес Лэнда и Ко к социальному дарвинизму).

В итоге, идеи, рожденные как защита индивидуальной свободы от государства, трансформировались в идею защиты государства (точнее, власти элит) от демократии. Этот идейный поворот подготовил почву для того, чтобы крупные бизнес-интересы и техно-элиты в 2010-х – 2020-х годах приняли мысль: демократию можно и нужно пожертвовать ради «более высокой» эффективности и порядка. Следующие разделы покажут, почему именно в тот период такая радикальная переоценка ценностей стала возможной.

3. Экономические, технологические и социальные факторы разочарования элит в либеральной демократии

Экономические потрясения и неравенство. С начала XXI века США пережили несколько крупных экономических кризисов и структурных сдвигов, которые пошатнули веру в непогрешимость либерально-демократической модели. “Великая рецессия” 2008–2009 гг. продемонстрировала, что глобализированная экономика способна производить катастрофические сбои, а политическая система действует медленно и противоречиво при их устранении. Крупномасштабные бэйлауты (госспасение банков) вызвали негодование как левых, так и правых: первые увидели в этом триумф олигархии над интересами простых людей, вторые – вопиющее вмешательство государства в экономику. В результате доверие к истеблишменту резко упало. Одновременно в 2010-е годы усилилось экономическое неравенство: выгоды от роста всё больше концентрировались у 1% богатейших, средний класс стагнировал. Либеральная демократия обвинялась обеими сторонами – мол, она стала заложницей богатых и потому не способна проводить реформы в интересах большинства. Однако для самих элит (бизнес-лидеров, технократов) этот же факт обернулся другой стороной: возник страх перед популистским перераспределением. Разочарование элит в демократии во многом питалось опасением, что однажды массы изберут леворадикальных политиков, которые обложат богатых налогами или сломают хрупкий мировой рынок. Например, по наблюдению историка идей Стивена Форти, ультраправые миллиардеры (включая Тиля) видят в нынешней демократии угрозу для своих интересов: если алгоритмы и сетевые движения приведут к власти социалистов, их капитал окажется под ударом​. В этом контексте сильное технократическое правление представлялось элитам гарантом стабильности лучше, чем непредсказуемый выборный процесс.

Кроме того, за годы после кризиса 2008-го американская экономика столкнулась с относительным замедлением инноваций (некоторые называют период после 1970-х «великой стагнацией»). Кремниевая долина, которая раньше генерировала прорывные технологии, в 2010-е сосредоточилась на цифровых сервисах, соцсетях и рекламе – это приносило сверхприбыли, но не меняло кардинально жизнь общества. Многие изобретатели и инвесторы ощущали фрустрацию: где обещанные летающие машины, база на Луне, продление жизни? Вместо этого – бесконечное совершенствование рекламы в интернете да новые приложения. Питер Тиль и его сторонники связали эту технологическую стагнацию с упадком управленческих элит и неэффективностью демократического государства​. По их мнению, громоздкая регуляторная система и “политкорректная” идеология сдерживают внедрение радикальных технологий (генная инженерия, ядерная энергетика, космос, и пр.), потому что любые смелые проекты тонут в бюрократии и общественных спорах. Тиль открыто критиковал Силиконовую долину за то, что она довольствуется мелкими улучшениями (Twitter и Facebook вместо летающих авто) – по его мнению, элита утратила амбиции и боится риска, поскольку избалована комфортом​. Эта мысль имеет продолжение: если мешает “склеротическая бюрократия” и “бессильные элиты” демократической эпохи, значит нужно их заменить другими – более решительными и компетентными. Здесь мы видим, как технологические факторы (замедление прогресса) сплетаются с социально-идеологическими (неприязнь к «либеральному истеблишменту») и ведут к выводу о необходимости политических перемен.

Технологии и информационная среда. Иронично, но одновременно бурное развитие других технологий – социальных сетей, big data, алгоритмов – тоже внесло вклад в кризис демократии. В 2010-е годы произошла революция в распространении информации: соцсети (Facebook, Twitter и др.) стали основным каналом новостей для миллионов, обгоняя традиционные СМИ. Алгоритмы, заточенные на привлечение внимания, зачастую продвигали более эмоциональный и экстремальный контент. Как отмечает исследователь С. Форти, алгоритмические ленты способствовали распространению конспирологических и радикальных идей, поскольку простые и шокирующие объяснения сложных проблем хорошо “заходят” пользователям​. В результате маргинальные теории получили массовую аудиторию. Например, движение QAnon с его бредовой концепцией “сатанинской педофильской элиты” в “глубинном государстве” набрало миллионы приверженцев за считанные годы​. Аналогично, неореакционные идеи, хоть и оставались в тени, стали более известны через блоги, форумы и YouTube. Цифровая среда радикализировала общество, усилив поляризацию: ленты левых и правых пользователей превратились в резонансные камеры, укрепляя их во всё более крайних взглядах.

Для элит этот процесс имел двойственное значение. С одной стороны, традиционные элиты (политики, СМИ, академия) почувствовали утрату контроля над общественным мнением. Авральные попытки “модерации” или контрпропаганды лишь усиливали обвинения в цензуре. Это породило среди части истеблишмента (особенно либерального) тревогу за судьбу демократии: мол, если избиратели верят фейкам и теориям заговора, разумный дискурс становится невозможным. Но в среде новых правых элит – тех самых технократов и капиталистов – цифровой хаос скорее подтвердил их вывод о несостоятельности массового общества. Если значительная часть народа поддаётся манипуляциям и радикализуется, то, по их мнению, народ не способен здраво выбирать курс страны. Такая точка зрения перекликается с традиционным платоновским скепсисом относительно демократии: власть толпы ведёт к охлократии. Технологические магнаты давно склонны к элитарному мировоззрению (они сами видят себя как умнее и дальновиднее большинства). Усиление анархии в информационном поле лишь укрепило их убеждённость, что нужна “твёрдая рука”, чтобы навести порядок и оградить развитие технологий от разрушительного влияния некомпетентных масс.

Социально-культурные конфликты. Нельзя не упомянуть и культурные изменения, которые привели многих представителей старых и новых элит к разочарованию в либеральном статус-кво. Речь идёт о “культурных войнах” 2010-х: вопросы равноправия меньшинств, гендера, иммиграции, расовой справедливости стали предметом острых споров. Либеральная демократия в США всё активнее занималась расширением прав (легализация однополых браков в 2015, движение Black Lives Matter против расовой дискриминации и полицейского произвола, кампании за инклюзивность и пр.). Хотя формально это свидетельствовало о жизнеспособности демократии, для консервативно настроенных элит эти процессы выглядели как “распад традиционных ценностей” и захват институтов левыми идеологами. Консервативные интеллектуалы заговорили о “тирании толерантности”, “cancel culture” и т.п. Некоторые даже восприняли это как тоталитарные тенденции с противоположной стороны – мол, под лозунгами прогресса насаждается новая ортодоксия, подавляющая инакомыслие. Патрик Динин в книге «Почему либерализм провалился» (2018) утверждал, что либеральный порядок сам себя подрывает, разрушая общины и моральные устои​. Подобные идеи нашли отклик не только у религиозных консерваторов, но и у технократов типа Тиля, которые стали воспринимать университеты, СМИ и Голливуд (всё это части “Кафедры”) как враждебную среду.

В совокупности, экономическое чувство нестабильности, технологическое разочарование и социально-идеологическое отчуждение создали у ряда элит впечатление, что либеральная демократия США себя исчерпала. С их точки зрения, страна потеряла единство и устремленность к будущему, погрязла во внутренних дрязгах, “не тех” приоритетах и упущенных возможностях. На этом фоне начали казаться привлекательными альтернативные модели. В частных беседах стало модно сравнивать: авторитарный Китай быстрее строит инфраструктуру и выигрывает технологическую гонку (пусть и ценой свободы); маленький Сингапур с мягким авторитаризмом обеспечивает высокий уровень жизни и безопасность; Венгрия Виктора Орбана противостоит либеральному порядку и якобы успешно защищает традиционные ценности. Некоторые в Кремниевой долине говорили о “компьютерном голосовании” или управлении ИИ как о замене старым институтам – технократическая утопия, исключающая человеческий фактор. Все эти факторы подтачивали идеологическое основание демократии – веру в то, что несмотря на проблемы, народовластие остаётся наилучшей формой правления. Когда эта вера поколебалась, появился простор для открытых рассуждений о постдемократических альтернативах.

4. Мотивы крупных капиталистов и технократов: демонтаж демократии ради корпоративного государства

Каковы же конкретные мотивы влиятельных бизнесменов и технологических лидеров, решившихся поддержать демонтаж демократической системы? Во многом они вытекают из вышеописанных факторов, но стоит обобщить их позицию. Во главу угла ставятся эффективность, предсказуемость и контроль – три качества, которых, по их мнению, не хватает демократическому управлению.

1. Неудовлетворённость “нееффективностью” демократии. Крупные предприниматели привыкли мыслить категориями ROI (окупаемость инвестиций), KPI (метрики эффективности) и быстрых циклов принятия решений. Демократия же кажется им чрезмерно медленной, хаотичной и нерациональной. Чтобы провести реформу или запустить инфраструктурный проект, нужны долгие согласования в Конгрессе, учет мнений интересов множества групп, всё под пристальным взором СМИ и под угрозой судебных исков. Для человека, управляющего корпорацией, такая нескорость и неповоротливость государства неприемлемы. Илон Маск (непосредственно не фигурант нашего анализа, но типичный представитель техно-магнатов) однажды выразил это просто: “правительство – это крупнейшая корпорация с монополией на насилие, у которой нет конкуренции” (ссылка примерно передается по смыслу его твитов). Тиль и единомышленники же считают, что конкуренция необходима: если не между корпорациями, то между государствами за лучших граждан. Отсюда симпатии к модели, где государство работает как бизнес, иначе – “клиенты” уйдут​. Эффективность ставится выше процедурных ценностей демократии. Если для достижения результата нужно обойти или упразднить какие-то демократические процессы – лучше так и сделать. В политической философии это старый спор технократов и демократов: “лучше ли компетентный диктатор, чем некомпетентное собрание?” Новые правые элиты отвечают утвердительно, ссылаясь на примеры типа Сингапура.

2. Стремление к долгосрочной стратегии. Связано с первым пунктом: выборные циклы по 2–4 года диктуют ориентацию на краткосрочные выгоды. Политики думают о следующих выборах, а не о благе страны через 20–30 лет. Это типичная критика демократий, особенно со стороны бизнесменов, планирующих инвестиции на десятилетия вперёд. Имперский/монархический подход кажется решением: сильный лидер, не оглядывающийся на выборы, может проводить непопулярные, но необходимые меры и выдерживать курс. Например, Питер Тиль восхищался некоторыми аспектами американского правительства времён Второй мировой и Холодной войны, когда президенты и их администрация имели широкие полномочия для реализации проектов (Манхэттенский проект, Аполлон и др.)​. Конечно, тогда была демократия, но в экстремальных условиях она де-факто расширяла власть исполнителей. Новый правый дискурс часто говорит о том, что мы живём в период кризиса/чрезвычайной ситуации, требующей нестандартных решений. Вспомним риторический приём эссе Майкла Энтона «Выбор как рейс 93» (2016), сравнившего президентские выборы с захваченных террористами самолётом: мол, либо штурмовать кабину (голосовать за Трампа, несмотря ни на что), либо погибнуть всем. Такая апокалиптическая картина подготавливает оправдание для чрезвычайных полномочий лидера. Крупные капиталисты зачастую мыслят категориями глобальной конкуренции (например, с Китаем): чтобы победить в новой холодной войне технологий и экономики, США, по их мнению, нужен более централизованный и решительный метод управления, нежели нынешний разобщённый демократический процесс.

3. Защита собственных привилегий и интересов. Не будем забывать и более приземлённый мотив: власть и богатство легче сохранить в условиях управляемой, “дирижируемой” политической системы, чем при подлинной демократии. Многие миллиардеры и корпорации прекрасно научились использовать лоббизм и финансирование кампаний для влияния на демократии, однако в период всплеска популизма (2010-е) это перестало давать гарантии. Фигура вроде Трампа, хоть и поддержана частью крупного бизнеса, для другой части стала хаотичным фактором. А вдруг народная волна вынесет к власти не контролируемого трибуна, который всерьёз начнёт “отбирать и делить”? Такой страх подталкивает влиятельных игроков перестраховаться. Проще напрямую быть у рычагов власти или поставить “своего менеджера” на вершину государства, чем полагаться на капризы электората. В истории были примеры, когда олигархи поддерживали установление авторитаризма, чтобы удержать своих противников подальше от власти (например, немецкие промышленники поддержали Гитлера, опасаясь коммунистов). В современном США аналогично: лучше “корпоративный” авторитаризм, гарантирующий неприкосновенность бизнеса и рынков, чем потенциально левый поворот при полной демократии. В этом смысле “государство как корпорация” привлекает тем, что правила игры понятны: есть акционеры (олигархи), есть менеджмент (технократы), есть рядовые сотрудники/клиенты (народ). У акционеров – основной контроль, у менеджмента – высокий оклад и полномочия, у рядовых – базовая стабильность без особого голоса. Такая система выглядит почти как продолжение нынешней олигархической демократии, только без излишнего участия народа.

4. Конкретные решения и реформы. В последние годы мы видим, какие практические шаги предпринимались или предлагались в русле этой идеологии:

• Чистка бюрократического аппарата. Как уже отмечалось, инициатива Schedule F и Проект 2025 направлены на то, чтобы тысячи независимых профессиональных чиновников были заменены на лояльных администраций людей или поставлены в уязвимое положение. «Уволить 50 000 чиновников – звучит безумно, но зачем увольнять всех, если можно просто напугать их 49 000, заставив подчиняться», – цинично отмечал один из архитекторов этой реформы​. Цель – чтобы внутри госаппарата не осталось “центров сопротивления”, опирающихся на закон, как это было при Трампе в первый срок (когда многие чиновники саботировали спорные распоряжения или сливали информацию прессе). Это фактически внедрение корпоративного принципа единоличного управления в государственную машину.

• Ослабление независимости институтов и сдержек-противовесов. В корпоративном мире правление совета директоров – не демократия, и “разделения властей” нет. Аналогично, новая правая программа подразумевает подчинение судов и законодательной власти единой линии исполнительной. Уже при Трампе был сделан шаг – формирование рекордно консервативного Верховного суда, лояльного определённой идеологии. Во втором сроке обсуждались идеи, например, ограничить полномочия Федерального резервного банка, который традиционно независим, или провести чистку в Министерстве юстиции, чтобы прокуратура не могла действовать против окружения президента. Такие шаги приближали бы модель управления к вертикально интегрированной корпорации, где нет места самостоятельным “департаментам”.

• Корпоративный стиль управления кадрами. Трамп ещё в 2016-м прославился фразой “You’re fired!” («Вы уволены!», из его реалити-шоу). В администрации он пытался действовать так же, но натыкался на ограничения закона для госслужащих. Проект 2025 устраняет эти ограничения. По задумке Поля Данса и его команды, новый президент придёт к власти уже с готовым списком из тысяч верных исполнителей, готовых занять посты на всех уровнях​. Причём кандидаты фильтруются по идеологии – открыто декларируется, что проверяются их взгляды, лояльность MAGA-повестке и неприятие “прогрессивной” идеологии​. Идеологические кадры – явление, характерное скорее для авторитарных режимов (где на важные должности ставят партийных функционеров), нежели для демократий, ценящих нейтралитет чиновничества.

• Сращивание государства и бизнеса. При корпоративном подходе граница между частным и государственным размывается – как если бы корпорация поглотила государство. Возможные реформы включают приватизацию ряда государственных функций, передачу их под контроль “дружественного” бизнес-сектора. Например, еще ранее предлагались идеи отдать строительство инфраструктуры в частные концессии, управлять городами через публично-частные партнёрства или даже разделить управление территориями между корпорациями (отголоски концепции charter cities, приватных городов). В худшем случае, это может дойти до прямой олигархической сделки: богатейшие люди финансируют приход к власти нужного лидера, а затем по сути получают феоды – свободу эксплуатировать ресурсы страны с минимальным вмешательством. Конечно, формально такой проект не был объявлен, но критики отмечали, что Трамп уже в первый срок активно лоббировал интересы своих доноров и друзей-бизнесменов, ставя их во главе министерств, регулирующих их же отрасли (яркий пример – экс-глава ExxonMobil Рекс Тиллерсон на посту госсекретаря). Во второй администрации эта тенденция, вероятно, усилилась бы.

Стоит подчеркнуть: многие из этих мер позиционировались не как отказ от демократии, а как “восстановление подлинной демократии для народа”. Риторически утверждалось, что избранный президент имеет мандат от народа “осушить болото” (то есть убрать бюрократов) и “вернуть власть гражданам”. Однако де-факто реализуется модель, когда народ участвует только на этапе избрания лидера, а дальше отстраняется от влияния, уступая место неформальному правлению элитных групп. Это и есть суть концепции корпоративного государства: раз в несколько лет “совет акционеров” (избиратели) могут поменять генерального директора (президента), но между этими моментами ни акционеры-миноритарии, ни уж тем более рядовые сотрудники фирмы (обычные граждане) управлением не занимаются – этим ведает топ-менеджмент. В обсуждаемом контексте роль топ-менеджмента играет альянс политиков-друзей (Трамп, Вэнс и др.) и их финансово-интеллектуального бэкэнда (Тиль, крупный капитал, эксперты).

Почему же крупный капитал и технократы решили, что демократию нужно демонтировать? Резюмируя:

• Идеологическое разочарование: вера в демократические принципы была подорвана (см. выше цитату Тиля 2009 года​). Элиты более не считали демократию священной ценностью, видя в ней источник ошибок и слабости.

• Желание сохранить лидирующие позиции: мир меняется, и чтобы сохранить богатство и влияние, легче менять правила игры заранее.

• Убеждение в собственном превосходстве: многие технократы искренне уверены, что они лучше знают, как управлять страной, чем избираемые “популисты” или “популисты другого лагеря” (левого).

• Примеры для подражания: успешные кейсы авторитарного капитализма (Китай, Сингапур) или гибридных режимов (Россия с её олигархами, Венгрия с ручным капитализмом) давали ощутимые результаты и казались привлекательными.

Именно поэтому в конце 2010-х – начале 2020-х мы видим консолидацию сил: правый популизм, черпавший энергию от масс (грубо говоря, “трампизм”), объединяется с интеллектуально-финансовым ресурсом неореакционных элит. Результатом стал курс на демонтаж многих демократических норм во имя “спасения нации” и установления нового порядка.

5. Beyond nRX: Дополнительные истоки идеологии администрации Трампа-Вэнса

До сих пор мы преимущественно фокусировались на “неореакционерах” — самом радикальном интеллектуальном крыле “новых правых”, которое помогло нам понять как Трампу и Вэнсу с их традиционными ценностями и консерватизмом удалось привлечь на свою сторону традиционно леволиберальные технологические элиты. Почему Маск-Тиль и другие поддержали Трампа и какое видение сейчас они могут продавать Цукербергу, Безосу и другим на закрытых мероприятиях. Теперь пришла пора поговорить о других мыслителях, влияющих на администрацию Трампа-Вэнса и формирующих окончательный идеологический ландшафт:

Влияние постлиберальных консерваторов (Дреер, Ахмари, Денин). Род Дреер – автор «Бенедиктинского варианта» – утверждает, что Америка вступила в «новое тёмное время» для традиционных христианских ценностей​. Он призывает консерваторов к созданию альтернативных сообществ и институтов, способных выжить в секулярном и «тоталитарно-либеральном» окружении. Признавая поражение в культурной войне, Дреер предлагает стратегическое «отступление», развитие локальных религиозных сообществ, хранящих веру и культуру вне досягаемости враждебного государства​. Его книга «Не живи во лжи» предупреждает о надвигающемся «мягком тоталитаризме» леволиберальной элиты, что резонирует с настроениями трампистов, воспринимающих текущее руководство США как идеологического противника. Журналист Сохраб Ахмари, еще один влиятельный постлиберал, открыто провозгласил: «К черту либеральный порядок… никаких “вежливых” компромиссов – только война культур до победного конца»​. В нашумевшем эссе «Против французизма» (2019) он упрекнул традиционных правых в излишней деликатности и пассивности. Ахмари настаивает, что «прогрессивисты понимают политику как войну на уничтожение институтов оппонентов… Консерваторам следует столь же реалистично вести культурную войну», откладывая «вторичные ценности» вроде беспристрастной вежливости​. Вместо упования на нейтральность институтов он призывает использовать государственную власть для утверждения собственного порядка и ортодоксии, продвигая общее благо и традиционную мораль​. Эта «политика как война» находит отражение в риторике трампистов, которые все чаще рассматривают оппонентов не как «уважаемых коллег», а как экзистенциального врага, подрывающего страну изнутри.

Политолог Патрик Денин, автор книги «Почему либерализм потерпел неудачу», снабдил новую правую интеллигенцию метатеорией кризиса. Он утверждает, что либеральная демократия разрушается под тяжестью собственных принципов, растворяя социальные связи и добродетели в кислоте индивидуализма: «Либерализм провалился не потому, что отклонился от курса, а потому что был верен себе; он провалился, достигнув собственного успеха»​. По Денину, пятилетовки либеральной гегемонии привели к разрыву между элитами и народом, ослаблению семьи, религии и местных сообществ. В результате «постлиберальные» консерваторы жаждут вернуть общинные ценности и ограничить свободу рынка и личности во имя высшего блага общины​. Денин и его единомышленники (так называемые «традиционалисты» или «интегралисты») предлагают альтернативный проект: возвращение к «традиционному обществу, где религиозные общины сами заботятся о себе и земле»​. Сенатор Джей Ди Вэнс, являющийся связующим звеном между интеллектуалами и политиками трампизма, явно воспринял эти идеи. Он хвалил анализ Денина, разделяя мысль о том, что либеральный статус-кво опустошает глубинные ценности общества и что необходим поворот к национальному и религиозному возрождению.

Идеи института Клермонт и призывы к «красному Цезарю». Еще один мозговой центр, питающий новую администрацию Трампа, – Институт Клермонта. Традиционно он опирался на учение об американских основах (наследие отца-основателя Гарри Джеффы), однако в эпоху Трампа клермонтовцы эволюционировали в сторону откровенно антисистемного национализма​. Старший научный сотрудник Майкл Эйтон, автор знаменитого эссе «Выбор бортового рейса 93» (2016), сравнил победу Трампа с отчаянной атакой пассажиров на террористов: консерваторам, по его словам, надо «рваться в кабину», иначе страна погибнет от либерального истеблишмента. В недавних публикациях на платформе The American Mind (онлайн-журнал Клермонта) проглядывают еще более смелые идеи. Эйтон и его коллеги размышляют об исторических циклах и всерьез обсуждают фигуру «Красного Цезаря» – авторитарного спасителя с правых позиций, который мог бы восстановить порядок в Америке​. Эйтон предупреждает, что иначе страну ждет «Синий Цезарь» леваков – тоталитарный режим элит Сан-Франциско. Его соратники идут дальше: один из авторов American Mind, Чарльз Хэйвуд, откровенно заявил: «Я люблю идею Красного Цезаря»​. Такого рода риторика – прямой вызов либеральной демократии. Она уже повлияла на конкретные решения: так, Джон Истман, юрист и член правления Клермонта, был автором юридических меморандумов, предлагающих в январе 2021 г. отменить победу Джо Байдена через непризнание результатов выборов в Конгрессе. Эта попытка низложения демократического волеизъявления была мотивирована убежденностью, что враги (демократы) фальсифицировали волю народа и потому действовать надо вне обычных правил. Клермонтовцы оправдывали такие экстраординарные меры ссылками на учение о режиме: мол, США вступили в фазу упадка, где для спасения республики допустимы неординарные шаги​.

Рене Жирар: миметическая теория и образ «козла отпущения». Хотя французский философ-антрополог Рене Жирар не писал о современной политике, его идеи стали интеллектуальным лейтмотивом для нескольких фигур нового правого движения, особенно для миллиардера Питера Тиля – одного из немногих крупных технокапиталистов, поддержавших Трампа в 2016 г. Жирар известен концепцией миметического желания, согласно которой люди бессознательно подражают друг другу в стремлениях, что рождает конкуренцию и насилие. Когда социальное напряжение возрастает, общество исторически срывалось в поиск «козла отпущения» – жертвы, на которой коллектив снимает агрессию, восстанавливая единство​. Тиль, учившийся у Жирара в Стэнфорде, признавал: «миметическая теория фундаментально повлияла на моё мировоззрение»​. Для новой правой жирардовские инсайты предлагают объяснение текущего хаоса: либеральный истеблишмент разжигает миметические конфликты – расы, гендера, классов – а затем назначает виновниками традиционных белых христиан, делая их козлами отпущения во имя «прогресса». Такое прочтение укрепляет у трампистов чувство осажденной крепости и морального оправдания ответного удара. Кроме того, Жирар подчеркивал роль христианства в разоблачении механизма жертвоприношения – Христос явил миру невинную Жертву и тем сорвал покров с насилия большинства. Эта идея вооружает религиозных консерваторов обоснованием, что их сопротивление «либеральному тоталитаризму» – духовная миссия по разоблачению ложных идолов толпы. Так, Род Дреер, будучи глубоко религиозным мыслителем, нередко ссылается на Жирара, говоря о культурной войне: современный «прогрессивный» Запад, по его словам, вырабатывает новую псевдорелигию «woke», требующую своих жертвоприношений (например, «отмены» несогласных) – и христиане должны этому противостоять, даже если сами станут мишенью травли.

Единый фронт или противоречивая коалиция?

Важный вопрос – насколько перечисленные идеологические течения сливаются в цельную картину или, напротив, конфликтуют. На первый взгляд, общий знаменатель очевиден: все они – от христианских традиционалистов до техно-монархистов – отвергают нынешний либерально-демократический режим как упадочный. Их риторика объединяется в диагнозе: Америка якобы управляется коррумпированными и антинародными элитами, которые прикрываются демократическими институтами, но на деле ведут «войну против собственного народа». Это порождает среди новой правой крайний скептицизм к элитам: если раньше классические консерваторы допускали, что элиты могут действовать добросовестно в рамках институтов, то теперь в моде теория заговора об их тотальной злонамеренности и сговоре​. Такое убеждение приводит к сходным выводам: свобода слова, беспристрастный рынок, честная конкуренция – все эти либеральные принципы объявляются наивными идеалами, которые лишь дают леволиберальным элитам свободу продвигать свою повестку​. «Новая правая» (термин, охватывающий как нацконсерваторов типа Ахмари и Дриера, так и неореакционеров типа Ярвина) теперь без колебаний говорит о применении силы государства ради своих целей: «мы должны задействовать государственную мощь, чтобы ограничить левых и их культурную повестку», вместо того чтобы «обеспечивать базовые свободы для всех»​. Именно такой сплав риторики мы слышим от трампистов: Стивен Миллер, идеолог иммиграционной политики Трампа, открыто называл оппонентов «внутренними врагами», а экс-советник по нацбезопасности Майкл Флинн призывал «единой религии для всех американцев», что фактически означает подчинение pluralistic society единой ортодоксии.

Тем не менее, под поверхностным единством скрываются и напряжения. Разные фракции будущей «трампистской» идеологии имеют различный акцент: например, традиционалисты-католики (Ахмари, Вермеуле) мечтают о христианском государстве с социальной справедливостью и моральной экономикой, тогда как технокапиталисты (Лэнд, возможно Тиль) тяготеют к дарвинистскому капитализму и даже трансгуманизму. Националисты-«жаттингеры» из Клермонта превозносят отцов-основателей США и американскую нацию, а вот неореакционеры цинично отзываются об 1776 годе и вполне готовы заменить республику корпоративным правлением. Рене Жирар и христианские мыслители призывают к смирению и духовности, тогда как, скажем, «Bronze Age Pervet» (ультраправый блогер, популярный среди молодежи новой правой) восхваляет языческий культ силы и презирает «бугров» (обывателей). Эти разномастные элементы сейчас объединены общей целью – сломить гегемонию либеральной демократии, – но в случае успеха между ними неизбежно возникнет вопрос: какой именно порядок строить взамен?

Единомышленник Ахмари, философ-теолог Адриан Вермеуле, предлагает концепцию «конституционализма общего блага», предположительно оставляя номинальную республиканскую форму, но наполняя ее откровенно иллибертистским содержанием (государство навязывает гражданам добродетель). А, например, Кертис Ярвин, отталкиваясь от опыта Кремниевой долины, фантазирует о «GovCorp» – государстве, работающем как эффективная корпорация, где граждане скорее клиенты, чем избиратели​. Эти модели могут столкнуться: первая требует опоры на религиозную традицию и моральный закон, вторая – технократична и аморальна по сути. Однако пока эта коалиция разнородных мыслителей действует синергично. Они обмениваются идеями (так, журнал Claremont Review публиковал статьи Ярвина, а Ахмари берет интервью у Тиля), создавая впечатление единого интеллектуального фронта. На конференциях типа NatCon (National Conservatism) рядом выступают католики-традиционалисты, изоляционисты-трамписты и «темные просветители» из интернета​. Их общая цель – смена правящего режима в США – достаточно мощный цемент, чтобы временно сгладить идеологические противоречия.

6. Историческая динамика: как США пришли к авторитарному сдвигу (2013–2025)

Нынешние тектонические изменения не случились в одночасье – им предшествовало более десяти лет кризисов и политических схваток. Рассмотрим кратко, как от сравнительно стабильной эпохи второй администрации Барака Обамы (2013–2016) страна пришла к моменту, когда демократия оказалась под угрозой демонтажа.

Вторая администрация Обамы (2013–2016) ознаменовалась противостоянием с республиканской оппозицией, которая всё более радикализировалась. “Чаепитие” (Tea Party) – движение правых популистов, зародившееся ещё в 2009 в ответ на политику Обамы, набрало силу и привело в Конгресс немало ультраконсерваторов. Правительство пережило шатдаун (приостановку работы) в 2013 из-за бюджетных споров. Политический дискурс ужесточился: риторика за гранью уважения к оппонентам стала нормой (вспомним конгрессвумен, выкрикнувшую Обаме “Ты лжёшь!” в зале Конгресса). В обществе росло неудовольствие истеблишментом. Одновременно, значимые культурные события – например, легализация однополых браков Верховным судом (2015) – радикализировали консервативную базу, внушая ощущение “потери страны”. В это же время произошли внешние потрясения: мировоззренческий шок вызвал кризис беженцев в Европе, рост террористической угрозы (ИГИЛ) – всё это усиливало спрос на жёстких лидеров, которые будут защищать “своих”. В 2014–2015 в США оформилось явление “альтернативных правых” (alt-right) – интернет-движения молодых реакционеров, сочетающих мем-культуру, троллинг и фашизоидные идеи. Они поддерживали Трампа и одновременно транслировали некие тезисы NRx (например, насмешки над демократией, культ Пиначета, мемы типа “правое постмодерн”). Уже тогда некоторые обозреватели замечали тревожные тенденции. Так, журнал The Baffler в 2014 году опубликовал статью с красноречивым названием: «Мечтают о силиконовом рейхе, дыша ртом макиавеллисты», где предупреждалось, что идеи Ярвина начинают проникать в круги кремниевской элиты (включая Тиля) и могут однажды привести к захвату ими позиций власти​. Предостережение оказалось пророческим.

Выборы 2016 года и первая администрация Трампа (2017–2021). Победа Дональда Трампа на выборах 2016 стала поворотным пунктом. Это был исторический разрыв с прежней политикой: впервые на пост президента взошёл человек без опыта госслужбы, с агрессивно-популистской риторикой, открыто попиравший многие нормы. Избирательное поражение истеблишмента (в лице Хиллари Клинтон) подтвердило для многих, что страна вступает в эпоху турбулентности. Первые годы президентства Трампа сопровождались чередой скандалов, отставок, расследований – от связи с Россией до импичмента за попытку давления на Украину. Казалось, институты сопротивляются: суды блокировали иммиграционные указы, Конгресс контролировал расходы, медиа ежедневно разоблачали ложь. Однако за кулисами шло переформатирование элит. Старые республиканские кадры либо примкнули к Трампу, либо были вытеснены. Вместо них влияние получили “новые правые” – пусть неформально, но ощутимо. Стив Бэннон в начале 2017 провозгласил цель «деконструировать административное государство», что было сигналом: администрация рассматривает бюрократию и регулирующие органы как противника​. Хотя самого Бэннона вскоре отправили в отставку, эта цель никуда не делась. Питер Тиль и его протеже активно лоббировали свои кадры (как упоминалось, была попытка назначить Б. Сринивасана, близкого к NRx, на высокий пост). Судебная система стала ареной долговременных изменений: Трамп при поддержке лидера республиканского сенатского большинства Митча Макконнелла поставил на скамью федеральных судей рекордное число консерваторов, в том числе трёх судей ВС. Это заложило основу для будущего сдвига вправо в ключевых решениях (например, в 2022 Верховный суд отменил решение Roe v. Wade, ликвидировав федеральное право на аборт – важный сигнал торжества консервативной идеологии).

Кризисы 2020 года. Завершающий год первого срока Трампа оказался крайне бурным: пандемия COVID-19 с сопутствующим экономическим коллапсом и массовые протесты против расизма после убийства Джорджа Флойда. Эти события стали лакмусом для эффективности и устойчивости демократии. Реакция правительства на пандемию была хаотичной, раздробленной – США показали себя не с лучшей стороны по сравнению с многими технократичными режимами Восточной Азии. А протесты, местами сопровождавшиеся беспорядками и погромами, стали визуальной иллюстрацией “хаоса в демократии”. Правые СМИ и политики педалировали кадры горящих городов, заявляя о “власти толпы” и неспособности либеральных местных властей защитить порядок. Даже некоторые центристские обыватели испугались: страна как будто балансировала на грани гражданского столкновения. Для сторонников жёсткой руки всё происходящее стало “доказательством” их тезисов: вот видите, демократия приводит к анархии, леваки громят города, вирус косит людей – необходим сильный лидер с решительными мерами. Трамп пытался позиционировать себя таким лидером (позируя с Библией перед церковью после разгона протеста, называя себя “президентом закона и порядка”). И хотя на выборах 2020 он проиграл Джо Байдену, сам факт, что почти половина избирателей проголосовали за него в обстановке такого кризиса, говорит о глубоком недоверии к либеральной альтернативе.

Попытка удержать власть и её последствия. Кульминацией напряжения стал штурм Капитолия 6 января 2021 года – беспрецедентный случай, когда толпа (вдохновлённая убеждённостью в фальсификации выборов) атаковала сердце американской демократии. Попытка Трампа отменить результаты выборов через суды провалилась, но силовое давление едва не сорвало процедуру мирной передачи власти. Эта точка – фактический кризис демократической легитимности. После этого у республиканского истеблишмента был выбор: дистанцироваться от Трампа или удвоить ставки на его электорат. Большинство выбрало второе: Трамп оставался самой популярной фигурой в партии, и даже те, кто его критиковал (за редкими исключениями вроде Лиз Чейни), вскоре говорили о нём как о лидере на 2024. Это означало, что радикальный курс будет продолжен, но уроки первого срока учтены. Идеологи NRx и союзные им лица поняли, что для долговременной победы недостаточно выиграть выборы – надо системно перестроить государство. Так родились конкретные проекты вроде упомянутого Heritage Project 2025. Консервативные мозговые центры (Heritage, Claremont Institute, American Moment и др.) стали готовить кадры, писать доктрины, чертить структуру “нового режима” на случай второго прихода Трампа. Одновременно в интеллектуальной сфере вышел целый поток книг, статей и манифестов, оправдывающих переход к постлиберальной системе (от трудов католических интегралистов и постлибералов до сборников вроде “Мир после либерализма”).

Администрация Байдена (2021–2024), хоть и вернула традиционный тон в Белый дом, не смогла устранить раскол. Политическая поляризация только усугубилась: почти половина республиканцев не признали Байдена законным президентом, считая его “марионеткой социалистов” или “ставленником глубинного государства”. Каждое решение администрации Байдена (от вакцинации до студенческих кредитов) встречалось яростным сопротивлением правых штатов и медиа. В таких условиях идеи о “сильной власти” уже не кажутся чем-то чуждым – многие обыватели на правом фланге отчаянно захотели “своего” авторитаризма, лишь бы он навёл порядок в “развалившейся” стране. На левом фланге, кстати, росли свои радикальные настроения (некоторые разочаровались в умеренном Байдене и требовали решительных прогрессивных реформ, вплоть до социалистических). Это ощущение надвигающейся крупной схватки создавало атмосферу, в которой сторонники демонтажа демократии могли действовать более открыто, утверждая, что “иначе страна погибнет”.

К 2024 году риторика правых кандидатов стала гораздо более суровой. По мере приближения выборов Дональд Трамп и его союзники всё чаще говорили о необходимости расправиться с врагами внутри страны. Понятия “предатели”, “враги народа” в адрес оппонентов звучали всё громче, а планы типа массовых увольнений чиновников и уголовного преследования бывших должностных лиц (включая самого Байдена) озвучивались без стеснения. Фактически, страна стояла на пороге реванша. Когда Трамп (в союзе с Вэнсом в качестве потенциального вице-президента) вновь пришёл к власти, они трактовали свою победу как мандат на “радикальную перестройку” – причём перестройку, противоположную горбачёвской, скорее “контрреволюцию”. Многие обозреватели отмечали, что США вступили в эпоху, подобную межвоенному периоду в Европе, когда либеральные демократии пали жертвой авторитарных движений. Разница лишь в том, что американский авторитаризм пришёл под популистско-технократическими лозунгами, а не откровенно тоталитарными. Тем не менее, конечный результат – демонтаж системы сдержек и противовесов, подавление независимых голосов и установление управления узким кругом – стал реальностью.

7. Стратегическое видение: Будущее США глазами Трампа-Вэнса (2025-2033)

Америка должна пройти через «режимную смену» (Regime Change, по выражению П. Денина) – то есть демонтаж существующей политической системы и становление нового порядка. Неореакционеры прямо называют нынешний строй «декадентской олигархией под маской демократии» и жаждут «демонтажа демократических структур в пользу иерархического авторитарного управления». Ключевые фигуры за спиной Вэнса – от клермонтовцев до Ярвина – считают массовую демократию обманом, инструментом либеральной элиты. Их цель – низложить (то есть свергнуть) тот механизм, который позволяет оппозиции (условно, леволиберальной) приходить к власти. В их утопии власть больше не сменяется через выборы, по крайней мере до тех пор, пока «глубинное государство» левых не будет окончательно искоренено и «народ (правый) не будет перевоспитан». Именно поэтому уже в 2024 г. в правоконсервативной прессе зазвучали призывы к авторитарному решению: фигура «красного Цезаря» или «американского Орбана» воспринимается как единственное спасение от окончательной победы левых глобалистов​. Такой лидер, по их замыслу, опираясь на массовую поддержку, установит «illiberal democracy» – «нелиберальную демократию», где выборы и внешние атрибуты могут сохраниться, но исход предопределён цензурой, контролем институтов и единым идеологическим фронтом власти. Фактически речь идёт о республиканском варианте автократии, мягко завуалированной под волю народа. Недаром сам Вэнс говорил о необходимости «нового национального консенсуса», подразумевая консенсус вокруг консервативных ценностей, а не плюралистическую дискуссию.

Модель нового государства и перестройка институтов

Первый шаг – радикальная чистка бюрократического аппарата. Консерваторы давно негодуют по поводу «несменяемого административного государства», видя в карьерных чиновниках рассадник либеральной идеологии. Еще Трамп грозился ввести приказ «Schedule F», переводящий десятки тысяч госслужащих в категорию, позволяющую их уволить по политическим мотивам​. Администрация Трампа-Вэнса почти наверняка реализует эту идею. Кертис Ярвин даже дал ей кодовое название RAGE (Retire All Government Employees) – «уволить всех правительственных служащих». По его совету, президент должен в первые же дни кадрово обезглавить министерства и агентства, зачистив «либеральный саботажный элемент». Вероятно, будет создана параллельная номенклатура из лоялистов – например, через упразднение ряда ведомств и учреждение новых с тем же профилем, но новыми кадрами.

Второй шаг – нейтрализация судебной ветви. Поскольку даже консервативный Верховный суд не гарантирует полной поддержки радикальных шагов (судьи могут воспротивиться очевидному нарушению Конституции), новая власть готова игнорировать судебные решения, мешающие «революции». Ярвин прямо советует «просто игнорировать любые постановления судов, стремящиеся тебя ограничить». Это беспрецедентно, но в сценарии «сильного президента» суд утрачивает роль арбитра. Возможен вариант, когда при объявлении чрезвычайного положения (см. ниже) действие нормальных процедур приостанавливается – тогда президентское правление становится по сути декретным. Кроме того, кадрово Вэнс смог бы со временем заполнить суды ультралоялистами. Не случайно традиционалисты вроде Вермеуле уже готовят почву, разрабатывая доктрину «общеблагной интерпретации» Конституции, которая оправдает любые действия «ради высшего блага».

Третий шаг – подчинение Конгресса исполнительной власти. Здесь стратегия двоякая: с одной стороны, максимальное использование послушного большинства (если республиканцы контролируют обе палаты). Им могут придать конституционные полномочия переписать избирательные законы, правила формирования избирательных округов и пр., чтобы минимизировать шансы оппозиции в будущем. (Например, грубо говоря, осуществят то, что сделал Орбан: перепишут Конституцию и избирательную систему под себя​) С другой стороны, если даже часть однопартийцев-республиканцев окажется несогласной с радикализмом, на них натравят массовое давление. Как писал Ярвин, президент-реформатор должен «поставить Конгресс на колени, мобилизовав свою популистскую базу против несговорчивых законодателей». Мы уже видели подобный метод в деле: в 2023–24 гг. трамписты грозили «праймеризовать» (лишить поддержки и выдвинуть альтернативу) любому республиканцу, который не поддержит линию Трампа. Вообразим это в масштабах Вэнсовой администрации: иные центры влияния внутри партии будут подавлены шантажом толпы – вплоть до массовых акций протеста у Капитолия, но уже не стихийных, а управляемых властью (что-то вроде митингов в поддержку Путина, но в американском исполнении). В такой атмосфере Конгресс либо превратится в декоративный орган, либо президент пойдет на более жесткий шаг – например, потребует от депутатов чрезвычайных полномочий, угрожая роспуском.

Четвертый шаг – контроль над информационным пространством. Новое государство постарается ликвидировать независимость крупных медиа. Еще Трамп называл прессу «врагом народа», а его окружение всерьез обсуждало возможности закручивания гаек для неудобных СМИ. Вэрнул (неореакционные форумы) предлагают прямое закрытие «главных разносчиков прогрессивной идеологии» – университетских кампусов и либеральных массмедиа​. На практике, конечно, закрыть CNN или The New York Times было бы непросто, но можно задействовать косвенные методы. Вероятнее всего, администрация Вэнса пойдет по венгерскому сценарию Орбана, который поставил медиа под контроль с помощью финансового и регуляторного прессинга​. Олигархи-друзья режима скупят или выдавят с рынка большие телеканалы и издательские дома; критические журналисты столкнутся с налоговыми проверками, обвинениями в «иностранном агентурном статусе» (как было с NGO в Венгрии​) и пр. – словом, атмосфера страха и самоцензуры сделает свое дело. К 2030 г. можно представить, что медиапространство США будет доминировано проправительственными голосами на 70–80% (у Орбана доля провластных СМИ достигла ~80%​). Что касается Big Tech – компаний соцсетей, – то их либо принудят к лояльности (угрозами антитраста или отзыва секционных иммунитетов), либо заменят альтернативами. (Уже сегодня правые создают собственные платформы, типа Parler, Rumble, Truth Social, – эта экосистема только разрастется.) В результате рядовой гражданин получит информационную картину, где оппозиция маргинализирована или демонизирована, а власть выступает как единственный гарант порядка и традиционных ценностей.

Пятый шаг – узаконивание чрезвычайного режима. Чтобы скрепить все вышеописанные изменения, необходима правовая рамка. Вероятнее всего, новый режим будет оформлен как длительное чрезвычайное положение. Ярвин прямо советовал: «Объявите чрезвычайное положение в инаугурационной речи», мол, тогда у президента будет мандат действовать решительно​. Возможно, Вэнс (или кто-то другой из их круга) воспользуется каким-нибудь масштабным кризисом – миграционным, террористическим или даже военным – чтобы ввести Patriot Act 2.0, дающий правительству экстраординарные полномочия. Например, под предлогом «борьбы с наркокартелями» на границе или «с предотвращением беспорядков BLM/Antifa» могут временно (а де-факто бессрочно) приостановить действие некоторых конституционных гарантий. В истории США уже были примеры ограничений (Линкольн приостанавливал habeas corpus во время Гражданской войны, Рузвельт вводил интернирование и цензуру в войну). Новая правая идеология считает, что Америка сейчас в состоянии «тихой гражданской войны», что оправдывает жесткие меры. В этом смысле реализуется формула Карла Шмитта: «суверенен тот, кто решает о состоянии исключения». Президент-консерватор, которого они мыслят «сувереном-CEO», должен решительно воспользоваться этой прерогативой, став по сути единственным центром суверенной власти. Такой «избранный монарх» может именоваться по-прежнему президентом, но функции будет выполнять царские. Недаром неореакционеры цинично рассуждают о «монархической демократии», где народ как бы избирает себе короля.

Ценности и идеология нового режима. Если описанные преобразования реализуются, то к концу 2020-х – началу 2030-х США существенно изменятся идейно. Доминирующей станет государственная идеология национал-консерватизма. Она сочетает в себе ультрапатриотизм, религиозный традиционализм и популистскую социальную риторику. Во-первых, усилится роль религии в публичной жизни: возможно, не де-юре (Первая поправка останется), но де-факто христианство (евангелическое и католическое) провозгласят краеугольным камнем американской идентичности. Законы начнут все больше отражать консервативные моральные нормы – уже сейчас Верховный суд позволил штатам запрещать аборты, а завтра могут взяться за ограничения ЛГБТ-прав, порноиндустрии, суррогатного материнства и т.п. Взгляды Ахмари и интегралистов тут придут на помощь: например, они считают, что государство обязано воспитывать граждан в добродетели, даже если для этого нужно «временно ограничить некоторые свободы». Во-вторых, национализм и суверенитет станут сакральными понятиями. Будет вестись борьба с “глобалистской” и мультикультуралистской идеологией предшествующих десятилетий. Иммиграцию почти сведут на нет, под лозунгом «защиты рабочих мест и культуры». Культивируется образ традиционного «маленького городка» (Small Town America) как сердца нации – то есть ценится семья, сельская/пригородная жизнь, самостоятельность общин. Государство, однако, парадоксально станет более интервенционистским в экономике и социуме, но с целью укрепления этой версии семьи и общины. Например, возможны щедрые программы поощрения рождаемости (как делал Орбан – льготы молодым семьям, ипотечные субсидии и т.д.​), но только для «традиционных» семей. Однополые семьи, вероятно, будут официально дискриминированы (у Орбана им запретили усыновлять и даже появляться в школах​). Образ врага внутри – «развращенные либеральные города» (Нью-Йорк, Сан-Франциско и пр.) – будет использован, чтобы оправдать жесткий федерализм: центр станет давить на «неблагонадежные» штаты и города через бюджет и законы, вынуждая их подчиняться общенациональной линии. В-третьих, ценностно утвердится принцип «друзьям – всё, врагам – закон». Новая элита, захватив институты, вероятно, узаконит систему патронажа: лояльные режиму лица и бизнесы получат преференции, тогда как оппозиционно настроенные – будут оттеснены. (Опять же по примеру Венгрии: там фирмы, связанные с оппозицией, отстранялись от госконтрактов, а олигархи-соратники Орбана разбогатели на приватизации и господрядах) Таким образом, меритократические и либеральные ценности уступят место клиентелизму и идеологической благонадежности. Можно ожидать и переписывания истории в угоду новой идеологии: трампистский истеблишмент давно сетует на «левый перекос» в преподавании истории и граждановедения. Под новым режимом школьные программы перепишут в духе патриотизма, а университеты «почистят» от прогрессистов (как Орбан изгнал Центрально-Европейский университет Сороса​).

Последствия для общества, экономики и геополитики. Для американского общества становление подобного постдемократического режима будет переломным моментом. С одной стороны, значительная часть консервативно настроенного населения почувствует удовлетворение: «наконец-то порядок наведён, семейные ценности защищены, границы закрыты». Возможно снижение преступности (силовые ведомства получат карт-бланш на жесткие меры) и ослабление некоторых культурных конфликтов – потому что одна сторона просто подавлена. Однако ценой будет раскол и отток несогласных. Либеральная часть общества, вероятно, уйдет в «внутреннюю эмиграцию» или физическую эмиграцию за рубеж. Инновационная экономика мегаполисов может пострадать: молодые специалисты, ученые, представители креативных индустрий – многие из них не захотят жить под авторитарной цензурой. Утечка мозгов ударит по США, особенно в сферах высоких технологий и культуры. Экономически новый режим сочетает элементы протекционизма и социального патернализма. Государство усилит контроль над стратегическими отраслями, возможно, будут национализированы некоторые предприятия (в духе лозунга «Америка прежде всего» – чтобы не зависеть от глобальных цепочек). В краткосроке в такой модели может наблюдаться рост промышленности (за счет протекционизма) и снижение безработицы (за счет раздувания государственного сектора под своих сторонников​). Но в долгосроке изоляционизм и коррупция подорвут конкурентоспособность. Можно ожидать, что экономика станет более закрытой и олигархичной: приближенные бизнесмены получат монополии на внутренних рынках (как это произошло при Путине в России или при Эрдогане в Турции). Малый и средний бизнес, не связанный с властью, столкнется с произволом и откатами. Социально-экономическая политика, однако, постарается удержать народную поддержку «низов»: вероятны популистские меры – контроль цен на базовые товары, щедрые пособия (в рамках «общего блага»). Это временно смягчит недовольство беднейших слоев, хотя может ударить по бюджету и инвестклимату.

На мировой арене США при администрации, вдохновленной Тилем-Ярвином-Вэнсом, резко изменят курс. Традиционная роль США как лидера свободного мира, защитника демократии и гаранта союзников будет пересмотрена. Новые правые идеологи тяготеют к изоляционизму или, по крайней мере, жесткому реалполитик. Скорее всего, Америка начнет вывод войск с зарубежных баз, снизит активность в НАТО и ООН. Вместо этого провозгласит доктрину суверенитета: «Каждая страна – сама по себе, мы не вмешиваемся и не позволим вмешиваться к нам». Это значит, что автократии вроде России или Китая получат карт-бланш в своих регионах, поскольку Вашингтон больше не заинтересован сдерживать их ради абстрактных ценностей. Возможно, США заключат «новый Ялтинский мир»: раздел влияния, при котором, например, Восточная Европа уйдет в орбиту Москвы, а Тайвань – под Пекин. Впрочем, полный изоляционизм маловероятен – националистическая риторика может потребовать жесткой позиции против внешних врагов для консолидации общества. Не исключено, что режим Вэнса-Трампа выберет нового «внешнего врага» для показательной конфронтации – скажем, Китай (как коммунистическая сверхдержава). Тогда США, наоборот, могут вступить в «цивилизационный союз» с другими правыми националистами: например, сблизятся с «белыми христианскими» режимами Европы (Польша, Венгрия) или даже с Россией (если та все больше станет антилиберальным оплотом). Это был бы союз против Китая и исламского мира, под лозунгом защиты христианской цивилизации. Таким образом, глобальная геополитика сменит линию раскола: не демократии против автократий, как сейчас, а «глобалисты против суверенистов». США превратятся из лидера первого лагеря в лидера второго. Международные институты – ООН, ВТО, соглашения по климату – окажутся на обочине или распадутся.

Подводя итог, философско-идеологическое будущее США после 2028 г. в случае победы новой правой коалиции можно описать как поворот к «управляемой демократии» или даже скрытой автократии национал-консервативного толка. Эту модель ее вдохновители видят спасением Америки: государство станет более «эффективным, цельным и морально здоровым» под рукой сильного лидера. Однако для американского общества такой эксперимент станет величайшим испытанием со времен Гражданской войны. Столкнутся две Америки – «традиционная» и «либеральная» – и судьба страны будет зависеть от того, устоит ли конституционный баланс, либо же маятник истории качнется в сторону нового, интегрально-консервативного государства. На данный момент сторонники Трампа и Вэнса настроены решительно: «через кризис – к возрождению», пусть даже ценой слома самой древней непрерывной демократии мира. Их противники предупреждают, что это возрождение может оказаться путешествием в прошлое – к национализму и авторитаризму, которые Америка когда-то уже преодолела. Только развитие ближайших лет покажет, реализуется ли этот постлиберальный проект или останется на уровне теории. Но очевидно одно: идеи Дриера, Ахмари, Денин, Ярвина и их союзников уже сегодня трансформируют правый дискурс США, и их влияние будет ощущаться еще долгие годы, определяя траекторию американской политической жизни​

Q&A

В конце серия “вопрос-ответ” для “углубленного изучения материала”.

Почему неореакционеры не боятся киберпанковских антиутопий?

Классические антиутопии – от мегакорпораций в «Blade Runner» и «Cyberpunk 2077» до фрагментированного мира корпоратократии в «Snow Crash» – задумывались как предупреждения об обществе, где власть перешла к бездушным технологиям и корпорациям. Однако идеологи «тёмного просвещения» парадоксально сочувствуют подобным моделям. Они рассматривают их не как кошмар, а как альтернативный идеал, противопоставляя хаосу демократии эффективный порядок. Так, британский философ Ник Ленд и Кёртис Ярвин открыто восхищаются примерами вроде Сингапура и Китая, считая их техно-авторитарные режимы успешными. Ленд называет сингапурского лидера Ли Куан Ю «автократическим носителем свободы», полагая, что сильная рука обеспечивает процветание​. В целом неореакционеры верят в принцип «No voice, free exit» – «нет голоса, есть выход»​. Вместо участия в управлении гражданину предлагается свобода «проголосовать ногами»: если тебе не нравится город-государство или корпорация-владыка, ты волен уехать в другую юрисдикцию.

В их глазах такой рынок государств эффективнее и справедливее демократии​. Поэтому мрачные атрибуты киберпанка – частные армии корпораций, кастовое неравенство – их не пугают. Они убеждены, что конкуренция между корпоративными правителями будет выгодна гражданам-потребителям государства: негодных правителей люди покинут, а успешные привлекут «клиентов»​. Более того, многих неореакционеров восхищает технический прогресс в киберпанковских мирах. По их мнению, демократические ограничения сегодня тормозят развитие (вспомним знаменито ироничную фразу Тиля: «Мы хотели летающие машины, а получили 140 символов»). Мир же, напоминающий «Blade Runner» – с летающими машинами, колониями в космосе и ИИ – для них скорее утопия технологической мощи, чем гуманитарный кошмар.

Они оправдывают корпоративное правление тем, что оно раскрепощает инновации и убирает «леволиберальный тормоз» с колёс прогресса​. Как отмечает исследовательница Ана Тейшейра Пинто, эта идеология, по сути, представляет собой «классический либертарианизм наизнанку»: они не хотят ограничить власть государства – они хотят её приватизировать. Мир киберпанка привлекателен для них именно как приватизированное общество, где рыночные силы заменили демократические институты. Страхи традиционных антиутопистов они отвергают как преувеличение: мол, то, что либералы рисуют диктатурой корпораций, на деле станет эффективным технократическим порядком, избавленным от бюрократии и популизма. Фантастические «кошмары» для них – это всего лишь нежелание признать, что Силиконовая долина или Сингапур управляют лучше, чем Вашингтон или Брюссель.

Логика Питера Тиля и парадокс приватизации власти.

Питер Тиль – яркий представитель пост-либертарианского крыла, чьи идеи легли в основу многих аргументов NRx. Он громко заявлял, что «больше не верит в совместимость свободы и демократии», поскольку всеобщие выборы ведут к росту налогообложения, государства всеобщего благосостояния и удушению предпринимательства​. Вместо того чтобы требовать возврата к государственному стимулу научных прорывов в духе 1960-х, Тиль и последователи призывают к радикальной приватизации – переносу власти из рук публичных институтов в руки частных структур или единоличного лидера​. На первый взгляд, тут есть противоречие: не логичнее ли было бы лечить «инновационный застой» увеличением инвестиций государства в науку, как это было при освоении космоса? Почему же «тёмные просветители» делают противоположный вывод – разрушить государственное участие? Их ответ коренится в анализе эволюции самого государства. Они признают, что когда-то (в середине XX века) правительство США добилось фантастических успехов – от атомного проекта до высадки на Луну – но, по их убеждению, тогдашняя система мало похожа на нынешнюю​. Тиль восхищается эпохой Рузвельта и Кеннеди, когда «великие люди совершали великие дела» при поддержке государства​, однако полагает, что с тех пор бюрократизация убила этот дух. Сегодняшняя федеральная машина, по его словам, скована правилами, стареет и парализует новаторство – это «дряхлый, центристско-левый режим», который уже не способен ни на Манхэттенский проект, ни на прорыв в космос​. Поэтому он и его единомышленники считают бесперспективным вливать деньги в «старую» систему – её надо сломать и выстроить заново.

«Нужно кто-то, кто разберёт все до основания – сокрушит регуляции, уничтожит административное государство – чтобы затем страна смогла перестроиться», – так Тиль описывал надежды, которые он вкладывал в победу Трампа​. Проще говоря, они уверены, что проблема не в недостатке государственных средств, а в самом государстве как институте: нынешняя демократия неизбежно бюрократична, слишком подотчётна «массе» и связанным с ней интересам, и потому не может целенаправленно инвестировать в будущее. Вместо этого предлагается модель «неокамерализма» (Ярвин), где государство – это словно корпорация под управлением СЕО-монарха​. Такой «CEO страны» смог бы направить ресурсы на прорывные проекты без оглядки на выборные циклы и популистские ограничения. В их логике это устраняет противоречие: да, они хотят вернуть эпоху великих свершений, но считают, что для этого нужно убрать демократические сдержки. Тиль прямо указывает, что в 50–60-е научная бюрократия была гибче и персонализированнее – решения принимали небольшие группы «эксцентричных гениев» при поддержке сильной власти​. Со временем наука «окостенела» из-за процедур и равномерного распределения грантов, что, по его мнению, убило креативность​.

Вместо возвращения к старым институтам он предлагает их реформатировать под частный подход: например, поощрять венчурное финансирование рисковых исследований, упразднить излишний надзор (как в FDA)​. Конечная цель – добиться инноваций путём конкуренции и частной инициативы, а не через «большое правительство». Когда критики указывают им на очевидный исторический факт – наиболее грандиозные инновации рождались при государственном финансировании и планировании – неореакционеры парируют, что то государство было совсем другим. Их идеал – монарх-реформатор, который объединит ресурсы как в 1960-е, но без демократического контроля, либо же сеть конкурирующих корпоративных микро-государств, соревнующихся за талант и капитал. Как язвительно заметила А. Пинто, они фактически говорят: «не ограничивать силу государства, а отдать её в частные руки», надеясь, что частный владелец управляет эффективнее​. Противоречия в аргументах (например, ненависть к застою при одновременном отказе от проверенных механизмов его преодоления) они сглаживают ссылками на идеологию рынка: частное всегда лучше, даже если раньше работало государственное. По сути, их позиция – это критика модерного государства слева по результатам и справа по принципам: раз уж демократия не принесла обещанного космического века, значит, надо пытаться внедрить корпоративно-авторитарную модель развития.

Почему “эпоха неолиберализма дала Twitter вместо летающих машин” и при чём здесь демонтаж демократии?

Фраза про «Twitter вместо летающих машин» прямо отсылает к тезису Тиля: начиная с рейгановских 1980-х, США ушли в финансово-цифровую глобализацию и потребительство, забыв о грандиозных проектах в физическом мире​. В 1980-е и позже политики обещали, что рынки и дерегуляция принесут инновационный бум. На деле же, отмечает Тиль, реальные доходы стагнируют с 1970-х, энергетический и промышленные прорывы сорвались – прогресс остался лишь в компьютерах​. Почему же “неолиберальный” период не оправдал ожиданий? Неореакционеры считают, что дерегулированные рынки сами по себе не решают проблему, если культура и государственные институты против изменений. Тиль указывает: талантливые инженеры в 1990-е пошли на Уолл-стрит создавать сложные финансовые продукты не от хорошей жизни – просто «нельзя было больше строить ракеты или сверхзвуковые самолёты», эти отрасли были фактически закрыты​. На его взгляд, виноват не столько свободный рынок, сколько ограничения и “микро-правила”, которые душат инженерные амбиции. “Если выбирать, – говорит Тиль, – я бы лучше отменил массу госрегулирований, даже оставив Центральный банк, чем наоборот”​. То есть проблема в удушающей опеке государства: стандарты, запреты, согласования – всё, что мешает воплотить футуристические идеи. Неореакционеры отмечают, что с конца 1960-х под давлением масс и элит государство всё чаще запрещало рискованные проекты (например, заморозило ядерную энергетику, ограничило эксперименты в биотехе, закрыло космические программы). В итоге, как образно пишет идеолог NRx Ник Лэнд, современная демократия превратилась в “культуру проедания будущего” – политики и избиратели предпочитают раздавать друг другу блага сегодня, фактически жертвуя завтрашними технологиями​. «Грабёж будущего… и техно-промышленная деградация особенно легко скрываются и потому популярны. Демократия трагична по сути, ведь позволяет народу пустить в ход оружие для собственного уничтожения – никто ведь не скажет “нет” бесплатным благам», язвит Лэнд​.

Отсюда проистекает убеждение: демократия обрекла нас на застой, и её необходимо демонтажировать, даже если либерально-рыночная политика последних десятилетий кое-что и дала. Тиль отмечал, что интернет-революция сама по себе чудесна – у каждого теперь суперкомпьютер в кармане – но этого недостаточно для “следующего уровня цивилизации”​. А в остальном “либеральный порядок” лишь выродил глобальные соцсети и финансовые пузыри​.

Почему же нужен именно отказ от демократии, а не, скажем, возвращение к госплану?

Неореакционеры отвечают так: западная демократия после 1980-х обречена плодить «Твиттеры» вместо звездолётов, потому что любая избранная власть заложник популизма и краткосрочной выгоды. Ярвин прямо отвергает либеральную веру в поступательный прогресс: «Основной посыл либерализма – будто существует неуклонный марш прогресса. Я не согласен», заявил он​. Раз власть сегодня – это “корпоративная олигархия, стремящаяся лишь консолидаровать силу”, то лучше заменить её эффективным диктатором-CEO​. Такой лидер, по замыслу, будет мыслить категориями развития на десятилетия вперёд, а не циклами выборов. Тиль и сам намекал на это: будущее зависит от действий отдельных смелых новаторов – того “единственного человека, который создаст ‘машину свободы’ и сделает мир безопасным для капитализма”​. Демократия же таких не выращивает – скорее подавляет. Поэтому Тиль в 2016-м пошёл на союз с Дональдом Трампом, которого считал “неполитиком-бизнесменом, способным перезапустить Америку”​. В своей речи он повторил тезис о сломанной системе: “Наша экономика разбита… У власти глобальные элиты и безответственные бюрократы, из-за них в стране упадок”. Этот “анти-элитистский” вывод стал для новых правых обоснованием: либеральная демократия исчерпала себя, и её отмена – вынужденный шаг ради технологического спасения.

«Диктатура обмана» Трампа vs. полный демонтаж: разные стратегии.

Дональд Трамп, хотя и вдохновил многих неореакционеров, действует более инстинктивно и прагматично, чем идеологи «тёмного просвещения». Его стиль можно назвать условно «фасадной автократией»: Трамп шокирует нарушением политических норм, стремится к личной лояльности чиновников и подрывает независимые институты, но внешние атрибуты демократии сохраняет. В первый свой срок он не отменял выборов или конституционных гарантий – напротив, делал видимость соблюдения системы, используя её же механизмы себе во благо. Например, вместо открытого упразднения ведомств он ставил лояльных глав и саботировал работу нежелательных структур. Однако ко второму заходу (2024) его круг сигнализировал о готовности пойти дальше. Консервативный план «Проект-2025», разработанный при участии Heritage Foundation, фактически намечает фундаментальную перестройку государства в случае победы республиканцев. Он предусматривает массовую чистку кадров (увольнение до 500 000 федеральных служащих) и упразднение целых агентств, чтобы устранить сопротивление бюрократии​. Эти шаги перекликаются с идеями Ярвина о необходимости «уволить всех госслужащих» (RAGE – Retire All Government Employees) и перезагрузить систему​. Тем не менее, между Трампом и строгими неореакционерами (Ярвин, Вэнс, Тиль) сохраняется разрыв в конечных целях и стиле.

Трамп, по словам наблюдателей, склонен вести игру в “двойную реальность”: говорить толпе о коварном «глубинном государстве», но неформально полагаться на старые институты там, где это ему выгодно. Его цель – личная власть и влияние, но он не предложил целостной идеологии замены Конституции. Ярвин и компания же теоретически обосновывают полный демонтаж демократии: они считают, что “каркас” выборных институтов нужно не имитировать, а сломать, иначе система восстанавливает себя​. Сам Ярвин более десятилетия пишет, что США неизбежно должны перейти к монархии в стиле Силиконовой долины – с единым генеральным директором-главой вместо разделения властей​. Если Трамп играет роль своеобразного Цезаря de facto, сохраняя республиканские декорации, то неореакционеры мечтают о Цезаре de jure. В их видении Трамп – лишь начало “правой революции”. Недаром Ярвин восторженно отозвался о выдвижении сенатора Дж.Д. Вэнса в вице-президенты, назвав Вэнса «в любом отношении идеальным» человеком для осуществления их программы​.

Вэнс открыто восхищается идеями Ярвина и уже заявлял о необходимости радикальной чистки вашингтонского истеблишмента​. Таким образом, стратегия Трампа на 2024–28 годы выглядит как наступление внутри старых рамок – резко расширить полномочия президента, “выжечь” оппозиционный аппарат, но формально оставаться президентом, переизбираться в 2028 и т.д. Ярвин же рассуждает о том, что одной лишь победы на выборах недостаточно для “смены режима” – нужна ломка конституционных основ. Он скептически оценивает, сможет ли даже второй срок Трампа осуществить ту революцию, о которой мечтают идеологи, называя вероятность этого «роял-флешем, на который трудно рассчитывать». «То, что делает Трамп – совсем не то, что сделал бы я, имей я такую возможность… но то, что сделал бы я, вероятно, пока невозможно», – признавался Ярвин​. Именно поэтому, по его мнению, команда Трампа-2025 выбрала менее прямолинейный путь: концентрация власти в исполнительной ветви насколько возможно​, попытки обойти Конгресс (например, через отказ финансировать неугодные программы – борьба вокруг impoundment бюджета)​, демонстративное расширение пределов допустимого.

Вместо того чтобы сразу “короноваться” диктатором, Трамп играет агрессивно, но по правилам, переписывая их под себя. Ярвин образно сравнивает новых трампистов с героем, высадившимся на враждебной планете: они поняли, что «Вашингтон – это не симметричная система партий, а внутренняя партия элит против внешней партии аутсайдеров», и теперь ведут себя как авангард внешней партии, отбросив комплекс легитимности старых правил​. После 2028 года неореакционеры видят развитие событий по своим лекалам: либо республиканский режим окончательно установит новую форму власти (через верного преемника, возможно, того же Вэнса), либо страна погрузится в кризис, который, как они надеются, подвигнет общество принять “редизайн” США.

Их план максимум – чтобы к 2030-м годам Америка вошла в новую политическую эпоху, где больше не будет возврата к прежней демократической системе. Отсюда и их откровенные аллюзии на Рим: рассуждения про “красного Цезаря” в правом интеллектуальном дискурсе​. В то время как сам Трамп мог бы довольствоваться авторитарным контролем, совмещённым с фасадом выборов (как Орбан в Венгрии или Эрдоган в Турции), мыслители “тёмного просвещения” готовы провозгласить конец демократии как таковой. Вэнс и Тиль, судя по заявлениям, мыслят более системно, чем Трамп: они говорят о “постлиберальном порядке”, о необходимости полностью очистить «катедральные» институты и, вероятно, переписать сами правила передачи власти​.

Таким образом, разница в стратегии: Трампистский лагерь де-факто стремится к автократии, но сохраняет удобную легитимность через выборы и риторику, тогда как неореакционеры стремятся к де-юре трансформации – от республики к корпоративно-монархическому строю. Первые предпочитают обмануть систему, вторые – отменить систему. Неореакционеры уже заглядывают за горизонт 2028: их идеалом было бы, чтобы после второго срока Трампа институт свободных выборов потерял реальный смысл или был заменён иным механизмом передачи власти, обеспечивающим непрерывность нового режима.

Федерализм, «свободные штаты» и дилемма силы.

Планируя радикальную реконцентрацию власти, новая правая должна учитывать федеративное устройство США: автономия штатов, особенно «синих» (демократических), может стать серьёзным препятствием их проекту. Возникает вопрос: готовы ли неореакционеры силой навязать централизованный порядок непокорным штатам или допустить распад страны? Публично эта тема ими почти не затрагивается – очевидно, по тактическим причинам. Ярвин и его окружение предпочитают говорить об изменении федерального правительства, а не о прямой конфронтации с губернаторами и легислатурами. Однако логика их взглядов подразумевает жёсткое подчинение регионов. Идеологи NRx вообще скептически относятся к нынешним границам и формам государств: они рассуждают либо о мелких «город-государствах», либо о мощной единой монархии​. В обоих случаях нынешний американский федерализм для них – анахронизм, помеха эффективности. Ярвин в своих текстах предлагает, например, что США могли бы разделиться на конкурирующие «горажи» (корпоративные правительства), и тогда граждане-«клиенты» выбрали бы, где жить​. Но это скорее теория «тысяч Лихтенштейнов». В реальной политике, где неореакционеры поддерживают Трампа, ставка сделана на укрепление Вашингтона.

Проект-2025 подразумевает, что при контроле президента и Конгресса республиканцы централизуют максимально власть, опираясь на лояльные суды. Будут использованы законные рычаги давления на штаты: сокращение федерального финансирования «непослушных» регионов, предание суду властей штатов, не следующих федеральным указаниям, и т.п. Если, скажем, Калифорния или Нью-Йорк открыто бросит вызов (например, откажется увольнять своих чиновников или соблюдать новые нормы), администрация в духе Трампа/Вэнса может прибегнуть к обвинениям в «мятеже». В истории США уже был прецедент – в 1950-60х федеральная власть вводила войска, чтобы заставить южные штаты выполнять решения о десегрегации. Не исключено, что аналогично федеральные силы могут быть применены против действий штатов, объявленных незаконными (например, попытки саботировать федеральные выборы или укрывать уволенных чиновников). Конечно, такой сценарий чреват острым кризисом вплоть до сецессии штатов.

Интересно, что на крайне правом фланге появлялись и идеи «национального развода» – некоторые популисты предлагали мирно разойтись на консервативную и либеральную Америку. Но для идеологов “тёмного просвещения” это, скорее всего, неприемлемо: их проект носит имперский характер, они хотят владеть целой супердержавой. Да и оставлять самостоятельные «левые» анклавы было бы стратегически рискованно. Поэтому наиболее вероятно – они рассчитывают, что слом государственной системы произойдёт стремительно, не дав штатам времени на организованное сопротивление. В их риторике звучит упование на “великую энергичную чистку”: мол, достаточно в первые месяцы убрать верхушку несогласных (вплоть до арестов за «государственную измену») и поставить своих людей, и тогда регионы смирятся. Здесь всплывает важное противоречие: многие из этих идеологов выросли из либертарианства, учения о минимуме насилия со стороны государства.

Как они совмещают это с призывом к жёсткому принуждению? Во-первых, многие из них отказались от либертарианских принципов так же решительно, как от демократии. Их мировоззрение теперь ближе к авторитарному корпоративизму, где насилие считается допустимым инструментом порядка. Во-вторых, они переосмысливают понятие легитимного насилия: если государство приватизируется, то насилие «монарха» равняется защите частной собственности. Здесь они ссылаются на того же Ханса-Хермана Хоппе – радикального экономиста, утверждавшего, что монархия как «приватизированное правление» даже предпочтительнее демократии​. По логике Хоппе, собственник-правитель имеет право принуждать, как хозяин на своей территории, и сделает это рациональнее, чем временный выборный лидер. Неореакционеры, перенимая эти идеи, уверены, что силовое подчинение – это не злоупотребление, а наведение порядка в «своём доме». Любое сопротивление штата они сочтут нелегитимным бунтом меньшинства против законной (с их точки зрения) власти народа/CEO.

Показательно, что Ярвин рассуждает о «70-миллионной армии» сторонников, чью коллективную энергию нужно мобилизовать как силовой ресурс​. То есть, помимо государственного аппарата, они готовы опереться и на массовое давление – фактически, парамилитарные действия толпы, если потребуется, чтобы сломить очаги несогласия. Итог: хотя прямо сценарии гражданской войны или распада они не рекламируют, импlicitно заложено, что новый режим при необходимости применит всю мощь (армия, Нацгвардия, федералы, милиции сторонников) для удержания страны единой и покорной. Эта готовность силой подавить оппозицию резко контрастирует с риторикой старых либертарианцев о свободе и неприятии принуждения. Но, как мы видим, постлибертарианская правая давно отбросила прежние принципы, когда те мешают делу. Девиз “нет принуждению” сменился на “нет анархии и хаосу”. Они оправдывают будущую жёсткость тем, что это разовая операция «очистки» во имя спасения цивилизации – после которой, как им кажется, установится более свободный (по их меркам) порядок, где честным гражданам оружие государства якобы уже не грозит. Сами же демократические штаты и города они, по сути, демонизируют как рассадник «пораженческой идеологии» и «хаоса левых», с которым можно поступать и силово.

Таким образом, в планах новой правой федерализму отводится роль временной головоломки, которую решат либо унификацией, либо реорганизацией страны на своих условиях. Их теоретическая приверженность идее «выхода вместо голоса» на практике не означает, что они допустят выход Калифорнии как политической единицы – скорее, они скажут несогласным калифорнийцам лично эмигрировать в другую страну (то есть «exit» понимается ими индивидуально, а не для целых регионов). В целом, планы группы вокруг Трампа/Вэнса/Тиля предполагают централизацию власти в федеральном центре беспрецедентного уровня для США новейшего времени​. Это, несомненно, поставит под удар сам принцип автономии штатов. Готовность переступить через этот принцип ещё раз подчёркивает: новая неореакционная правая больше не связана идеалами старой американской свободы, а ведомы мечтой о “сильном государе”, даже если для этого придётся применить государственное принуждение в невиданных масштабах.